ШАМАЙКА
(рассказ)

"Великому сыну сибирского народа,
писателю Булату Сулейманову посвящается.
Всякие совпадения случайны".
Автор

Кто покидал родные края на долгое время, знает, что возвращению домой способствуют лишь близкие. Так вышло, что в мое отсутствие родители расстались и разъехались в разные стороны. Как всякие деревенские, они боялись осуды односельчан, кривотолков. А на стороне о том напоминать некому. Поэтому я на свою родину, где оставил самые чистые годы детства, куда манило всегда, смог вернуться лишь двадцать три года спустя.
И только сошел с автобуса и ступил на пыльную траву земли своих корней, как провожавшая на этот рейс гостей старая женщина, в ком я с трудом узнал бывшую нашу соседку - мать моего друга, вдруг бросилась ко мне и сквозь слезы, выступившие на глазах, выронила:
- Шамайка!.. Вернулся, не забыл, любимец наш...
Официально, по документам, моей родиной является райцентр Вагай. В деревню, которая стала настоящей родиной, меня привезли двухгодовалого. И самая дальняя точка отсчета воспоминаний о себе приходится на те дни, когда меня подняли чьи-то руки и еще полусонного опустили с телеги на эту самую траву
В те же дни товарищи моего отца по плотницкой артели, когда я притопал к свежему срубу будущего клуба, ради потехи смастерили и подарили мне деревянную гармонь. Так как на новом месте у меня игрушек не было, гармошку я принял как настоящую и увлекся ею с непосредственной детской серьезностью.
Взрослые работали. Я аккомпанировал музыке их труда, наигрывая под их ритм незатейливые, бесхитростные собственные песенки, рождаемые тут же и тут же забываемые. С гармошкой в объятиях засыпал на отцовской фуфайке. Просыпался уже дома с гармонью в руках.
Не берусь утверждать этот факт какой-то исходной точкой. Но для любящего материнского сердца моя увлеченность безголосым инструментом послужила добрым знамением, провозвестником ее тайных надежд...
Помнится Новый год в срубленном отцами клубе, первые радости от восторгавшего детскую душу карнавала, костюмов, масок. Необыкновенные праздничность, веселье, возбуждение, царившие вокруг. Под елкой состоялось мое первое публичное выступление, знакомство с белобородым Дедом Морозом, добрым на дары и заводным. И радость безмерная от заслуженного подарка.
После первого успеха мои уроки с мамой участились. Она приносила домой красочные книги, которыми зачитывались допоздна. Сказки я слушал с замираньем сердца, запоминал, затем с охотой пересказывал старшим, всем, кто просил. Родителям эти
мои способности доставляли огромное удовольствие, да и мне было приятно.
До сих пор не могу истолковать таинство зарождения во мне певческого таланта. Он достается не всякому, а точное интонирование удается не каждому поющему. Но каким-то образом создатель вложил в меня такую способность к музыке, что в три года я после двух-трех повторов усваивал сложнейшие народные песни со всевозможными коленцами, чем они и богаты. От песни к песне расширялся мой багаж, набирал силу и голос. Помню, стоило запеть, и все, кто слушал меня в ту пору, начинали цокать от удивления: откуда в таком мальце столь зычный и вполне певческий голос при крепком дыхании, и главное, необыкновенная музыкальная память и умение безошибочно воспроизводить...
Так как родители в ту пору жили в любви и согласии, они часто ходили в гости или созывали гостей сами. Пропорционально тому общению росла и моя популярность в нашем Приагитье. Благодаря песне я оказывался в самых неожиданных компаниях, где меня тут же ставили на подвернувшееся возвышение: пень, телегу, копну, капот автомобиля. Образовывалась толпа благодарных слушателей. Я старательно выпевал: "Рамай", "Сарман", "Кара урман" - недетские песни, испокон любимые в народе. Детского репертуара у меня не было, пел то, чему учила мать. Одолевал даже протяжную, полную тоски "Зиляйлюк", сложнейшую для любого вокалиста песню, требующую от исполнителя большего мастерства, если хотите, школы. Истинных певцов в деревне бывает один-два человека, и если малое дитя с успехом соперничает с такими уважаемыми и непререкаемыми авторитетами, то это воспринимается как событие, равное сенсации. Поэтому и неудивительно, что я раньше своих сверстников снискал уважение старших.
Поджидающие армейского призыва дяди брали меня с собой на покос, уборочную, на ток, рыбалку, катали на лошади, тракторе, велосипеде, комбайне - лишь бы пел. Ради такого удовольствия я готов был даже плясать. Мой голос звенел над Агиткой, в библиотеке, кабине автомобиля...
На почве детской ревности нередко случались потасовки со сверстниками. И кличек - заслуженных и незаслуженных - прибавлялось немало. Кто из пацанов сегодня первым штурвалит на комбайне? Этот счастливчик непременно был я. Кому невесты девушки доверяли письма женихам о свидании? К кому "ревновали" их женихи? Ко мне. Кого катали на раме "велика", "сапеда", брали с собой в лодку, учили плавать? Везде счастливчик - я!
Первый конфликт произошел также из-за чрезмерного внимания к моей персоне. Мне уже четыре года. Ощущение мирских дел все рельефнее. Молодежь ехала в лес на засев будущего кедровника. Работы - раз-два и обчелся. Поэтому поездка была скорее развлекательная. Как всегда в дороге, запели. Бесхитростно подключился и я. Так как мои друзья, братишки тех старших, по обыкновению умеют только слушать, на выскочку поглядывали косо. Лесная дорога петлистая, езда была без свиста в ушах, а в лесу звук расширяется. Очевидно, я расстарался, одно время, чувствую, поющим остался один. Но пения не прекращаю, привык, что меня всегда слушают. Не помню, как и кто это сделал, в руках у меня оказалась веточка березы с брызгами осенней меты - желтыми и красными листьями. Я машу ею как флажком. Есть дети равнодушные к чужому успеху. Но кому-то показалось, что я слишком зарвался. Он вырвал мой стяг, обломал и выбросил через плечо за борт. Взрослые не заметили неуместной выходки одного и униженность другого...
В памяти зацепилось и такое воспоминание. Кругом народ, пространство заполнено музыкой. Нарядные колонны машин в ожидании отправки обвешаны торжественными транспарантами, наша дальняя родственница все настойчивей уговаривает паковавшую мать отдать меня на воспитание, аргументируя, что только в городе я смогу развить свой дар, выучившись у преподавателей, а здесь талант мой не пойдет далее достигнутого. Идут в ход убедительные доводы о ее бесплодии, что муж будет только рад, все же своя кровь, иначе вынуждены будут взять ребенка из детдома... А я в беспечном ожидании предстоящей дороги в таинственный, манящий город сную вокруг машины, прощаюсь с друзьями, говоря, что буду учиться на артиста в большом городе. Вот мы располагаемся на полном зерна кузове машины. Вот загудели моторы. Еще громче врывается музыка из колоколов на столбах. Кто-то чеканит короткую бравурную речь. Раздается дружный вой сирен автоколонны. И сквозь дорожный шум-гам в сердце вонзается надрывный, утробный крик матери. Огромная жалость врывается в душу, я вскакиваю навстречу скорбно протянутым рукам. Машина трогается, я лечу в объятия матери... Плачущая родственница растворяется за пылью колонны.
Ни один праздник в ту пору меня не миновал. Свои призы я завоевывал не на конных скачках, не в борьбе со сверстниками, а в состязании с собственным волнением. То ли по прошествии лет мне так кажется, в деревне моей в те годы постоянно витал дух празднества. Вспоминаю и зачастую вижу себя среди нарядных молодых людей; на концертах, свадьбах, вечеринках. То я репетирую детские роли в пьесах, то наравне со старшими разучиваю еще никому в деревне неизвестные свежие песни. И это таинство нераскрытым донашиваю до самого концерта для сюрприза. Кто-либо из деревенских смельчаков сочинит куплеты про нечистого на руку кассира и спящего бухгалтера колхоза - исполнять доверят ребенку, с которого потом какой спрос. Даже попадало за это. Как же, на всю округу перед почтенной публикой ославил. А это в деревне хуже расстрела. И за уши драли, чтобы выпытать автора. На детских забавах хочешь не хочешь приходится играть с детьми тех же осрамленных мной людей, соответственно и тумаки, и презрение - все попадало. То, что я не почивал на лаврах доказательств не требует. Деревня, она умеет ставить людей на место. Сверстники тоже не позволяли заноситься баловню судьбы и природы. В их кругу, какой бы ты ни был самородок, всегда должен быть приземлен и знать свой шесток, где у каждого своя роль и у всех общая: ты или напарник, или соперник...
Однажды к нам ворвался сосед с бутылкой и давай меня тискать и целовать. Оказалось, он на охоте заблудился, спас его мой голос, транслированный по колхозному радио. Его мог вывести, разумеется, и любой другой звук радио, в те времена колокола на столбах орали целыми днями, но подвернулась моя песня. А соседям с получки посидеть с фронтовыми воспоминаниями - лучшей причины и не придумаешь.
В общем, свою звезду я нес, как маршальский жезл, сколько себя помню - я готовился в артисты.
В те годы сабантуи случались, редко какой другой праздник так удавался. Каждая деревня, всегда одна бригада, боролась за честь устраивать этот праздник пахаря у себя. И тогда почти сиротели соседние с победителем селенья. А в том народу наплывало столько, что конкурсы, концерты, состязанья разворачивались на каждом углу. По всей видимости, в той сутолоке пацанва мешалась. Помню, на одном таком сабантуе всю детвору, когда все подвижные игры были исчерпаны, собрали под крышу опустевшего после концерта клуба. Чтоб занять нас, устроили конкурс художественного свиста. Так как таковых способностей не проявил никто, чуть не взроптавшие устроители сошлись на состязании свистунов: кто и как способен - на сцену. Желающих обнаружилось ползала. И решили: деревня на деревню. К моему стыду, я свистеть не умел: ни сквозь зубы, ни через пальцы. Но ради количества попался защищать честь деревни. Счет шел равный... И выходило так, что на нас с соперником решалась судьба поединка. Если не пересвищу противника, хоть умей ты или не умей, крайним будет последний, то есть осмеян буду я. Я заявил, что буду орать. Судьи удивились, посовещались и разрешили. Мы приготовились и по команде набрали в легкие воздуха. У моего соперника, свистевшего сквозь палец, запас иссяк и выветрился вмиг и свистел он на зависть красиво и громко. А в условиях различения не было, кто чем берет, - главное результат. Положившись на случай, я через глиссандо взобрался на самую верхотуру моего диапазона, да как затянул... Пронзительный визг на той ноте заполнил объем клубного пространства, достиг такого резонанса, что сами судьи зажали пальцами уши...
Вот где был мой триумф! Как бы я ни умел петь, но настоящую оценку своего дарования получил от сверстников только в тот день. Они вынесли меня на руках, бросали в небо! Такое разве забудешь когда!
В ту зиму родители повезли меня с собой в гости к родственникаим, далеко через райцентр. Мы проезжали через множество снежных деревень на быстрых санях, почему и помнится та поездка и тот случай. И не было большего счастья, чем тогда, когда сидишь рядом с влюбленными родителями, в тулупе тепло, и в руках у тебя вожжи.
В памяти - вечерний клуб в бывшей мечети. При моем появлении прерывается репетиция, и какая-то женщина таинственно сообщает всем о юном самородке, посетившем их. И сюда долетела весть обо мне. Именно этот факт дает мне право считать дар, бывший во мне тогда, необыкновенным для наших краев явлением, достойным внимания.
Я сделал так, как условились. В самый кульминационный момент концерта та женщина вышла к зрителям и объявила, что представление прерывается, но огорчаться не следует, так как в их аул, по счастливой судьбе расположенный под самым Тобольском, по еще более счастливым обстоятельствам заехал гастролировавший в те дни в нашей стране сам... знаменитый, наиталантливейший певец Робертино Лоретти!..
И я в смокинге, как видавший виды артист, баловень судьбы, уверенной в себе походкой шагнул на авансцену, как только раздвинули занавес, и:
- Джама-а-а-айка!..
Ошарашенный зал допеть мне не дал. После первой же фразы обрушился шквал аплодисментов. Задние ряды вскочили с мест. Кто-то засвистел, завизжал. Народ всполошился, затопал ногами, загудел... Публика неистовствовала. Я испугался и убежал за кулисы. Это вышло еще правдоподобней. А так как эффект удался вопреки ожиданию, верящая и одновременно сомневающаяся аудитория засмущалась собственной нетактичностью перед знаменитым талантом, постепенно стала приходить в себя и, прекратив рев и топот, перешла в скандирование:
- Браво, браво, Робертино!
Я собрался с духом и, ободренный концертной группой, вновь шагнул на эстраду, для большей убедительности на ходу поправляя бант.
Очевидно, я в самом деле искусно сымитировал итальянский текст, народ вначале слушал и не верил своим ушам. К тому же мой голос в то время действительно набирал всю возможную для дисканта силу и окраску, в напряженных местах мелодический рисунок песен усиливала появлявшаяся вибрация, столь красящая голос. Лишь некоторое мгновение спустя пытливые умы стали нашептывать сидящим о фикции, открывшейся им...
Все же, в отличие от настоящего Робертино, оркестра у меня не было...
Хоть и разоблачили, но песню больше не прерывали. Как-никак свой, татарчонок, выказывал невиданные в здешних краях способности.
На вечеринке, в гостях, куда с родственниками были приглашены мои родители, один дед поставил меня на табурет, поднял стакан и произнес:
- За Шамайку! За нашего татарского Лобертина! Так вам и так, капиталисты, и у нас есть таланты, в промозглой Сибири!
- Надо же, - добавил цокая один опьяневший, - шпингалет, а по-иностранному поет!..
- Он и "Бродягу" знает! - хвастал пьяный отец. Пришлось спеть уважавшей тогда индийские песни публике популярную в те годы "Итегедана, итегедана, дана упердана, упердаана"...
Женщины пустили слезу. А один мужик вдруг грохнул кулаком по столу:
- Эх, доля наша деревенская... В город надо джигита! И прославит парень всех нас, отблагодарит. А здесь пропадет талант, по себе знаю...
В пятом классе я подготовил номер с девочкой из седьмого. Так как исполняли мы а-капелла, вышли на сцену в силу обстоятельств настроенные в тональность предыдущего музыкального номера. Запели в неестественной для данной песни высокой тесситуре, моя напарница к концу первого куплета от напряжения покраснела как рак, а когда и петуха пустила, от стыда бросилась наутек. Дуэт сгорел. Песня немецких рабочих "Барабанщик" написана в прыгающих интервалах. Начинаешь в низких нотах, затем вмиг взбираешься ввысь и к концу фразы вновь проваливаешься к отправной точке. Чтоб не ошибиться в диапазоне и не попасть в неудобную позицию, требуется точная настройка, тем более нужна она, когда песня исполняется смешанным составом мальчик-девочка. А это возможно только с инструментом.
Окажись наши репетиторы музыкально грамотнее и знай они особенности в вокале, ансамблевую аранжировку, такого конфуза не произошло бы. С большим трудом довел я до финала самый трудный в моей певческой карьере номер. Аудитория оценила этот труд, равный подвигу в том возрасте, зал и громыхал как никогда прежде.
Я заслужил чести представлять самодеятельность нашей школы на районном смотре юных талантов. А там, заняв первое место среди солистов, получив и лауреатское звание, вместе с пионерской делегацией района должен был поехать на отдых в знаменитый пионерлагерь "Орленок".
Но так как путевка пришлась на сезон сенокоса, первой заботы деревни и семьи (а колхозы тогда не помогали, наоборот, лишь проценты выделяли хозяевам от заготовленного ими сена), я должен был сидеть с сестренкой, родители категорически отказали мне в удовольствии от свидания с морем...
Такой удар судьбы в зените моей славы надломил всю психику. Если б я поделился горем с учителями, возможно, нашелся бы выход. Думаю, и нынешние дети, какие бы они ни были акселераты, не догадаются доверить семейную драму чужому человеку.
Вот так отразилась на мне деревенская обездоленность. Я покорно пронес свою скорбь через весь свой певческий возраст, никогда более не участвуя ни на каких мероприятиях. За отказ петь в самодеятельности классная руководительница вознегодовала на меня. Но дирекция школы списала все на начавшийся у мальчиков переходный трудный возраст, неподвластный нажиму. И оставили в покое. А у меня действительно наступил возраст, когда ребята не терпят выпендривающихся выскочек в своей среде, каким мог стать я...
Мои способности пригодились позже, когда, тринадцатилетние мальчишки, мы стали замечать за косами наших девочек их шеи, плечи, пытались заглянуть за ворот... Некоторые однокашки уже тайком бегали на свидания. Мы шумной ватагой вваливались в девичьи комнаты школьного интерната. К вечеру надоедали не только няне, но и самим девочкам. Корпус запирали, нас выдворяли. Нередко случалось, кто-либо из них задерживался у деревенских родственников, на репетициях. Тогда мальчики волокли меня. Я, подражая голосу отсутствующей, умолял девочек открыть дверь поскорей, пока нет мальчиков. Они отворяли, а мы уже вломились...
В восьмом классе, возвращаясь из Тобольска зимой, я сильно простыл. Дома валялся в поту и бреду. Когда очнулся и пришел в себя, не мог слова сказать. Горло было сковано опухолью, давившей на язык. Родители кормили меня, размочив хлеб в бульоне. Так провалялся с неделю. Поправившись, обнаружил в себе чужой, напугавший меня незнакомый голос, гудевший как в бочке.
Петь я уже не мог...
Вот так я распрощался с мечтой о певческой карьере. Те счастливые дни канули в лету, ушла в былое моя слава, звезда погасла навсегда. Любую способность в человеке можно сохранить, развить. Но никто не знает, что произойдет с голосом мальчика после мутации. Его можно отстоять, но будет ли это певческий, самобытный голос, не скажет даже профессор фониатрии. Сколько ломается характеров на этой почве - статистика печальная...

Землячка обняла меня как родного, вытирая кончиком платка набежавшую слезу, произнесла снова:
- Шамайка!..
Я оглянулся и увидел приближающихся к нам односельчан. Они помнили меня. И вспомнили добром. Никто не попрекнул ни родителями, ни прошлым. Лишь укоряли: мог бы писать изредка. А лучше, если б вернулся на родину и учил бы музыке своих земляков маленьких. Что я мог им ответить? Ведь я так же виноват, как все, покидавшие малую родину, - ничего полезного для нее не сделал...