ПРОЩАЙ, ВЕЛЬЗЕВУЛ
(дорожный очерк)

Увы, - но счастия не ищет...
***
Пусть будет хоть сам черт!..
Да человек он нужный.
(М. Лермонтов)

Бесцеремонно скользнув по моей щеке, к окошку кассы просунулась волосатая рука с паспортом, и бархатистый голос, как показалось, нарочито развязно прохрипел:
- Слушай, небесная, а мне ведь только на Тюмень надо! - будто ему уже был предложен большой выбор.
Но в кассе не отреагировали, не такие тут водятся.
А тихая в ожидании очередь вдруг возмущенно вздрогнула:
- Ты что, самый красивый тут?!
-Здесь только тюменских и ждут! Стань в очередь! - полетело спереди-сзади, успевай поворачиваться.
Да тот как ни в чем не бывало кивнул в сторону кассы, добавил:
-Дико извиняюсь, граждане! Думал, родня дежурит. И давайте побережем нервы...
Невольно обратил внимание на ровесника. С первых же фраз речь его завораживала необыкновенно правильным, я бы сказал по-дикторски точным, произношением. Может, поэтому очередь сразу усмирилась - внутренне мы все интеллигенты все же. Я также забыл о наглой руке, тем более мне тоже предстояло лететь на Тюмень, и предложил:
- Давай паспорт.
Он смекнул что к чему, хлопнул меня но плечу:
- О, зема! Извини, что не заметил, значит опять вместе?..
Дорожные муки на двоих, считай, полбеды. Я с легким сердцем вручил ему свой дипломат и остался в очереди на двоих. Пробежал взглядом по паспорту спутника, с интересом прочел неизвестное для меня название его местожительства - Пангоды. Но так и не вспомнил, где это может быть.
Что Тюмень нам сегодня не светит, я знал загодя - билетов не было за две недели. Вахтовые рейсы формировались полные, поэтому очередь, как только объявили регистрации, вдруг увеличивалась в размерах, как река в половодье, металась, браня и матеря кого по чем так, что доставалось всем богам. И никакой надежды на отправку сегодня я уже не питал. Шел к закату сезон летних отпусков, северяне рвались домой. Особенно усердствовали родители, ведь детям нужно поспеть в школу.
В который раз локтями пробиваюсь на свое законное место у кассы:
- Помогите, девушка, неужели не найдете хоть одного места?
- Ну чем, чем а вам помогу? - усталая кассирша мучительно отнекивается уже который раз, даже жалко становится, надоедаешь ей.
Тут сзади на плечо легла рука.
- Слышь, зема, бери на Казань! А там видно будет, - предложил мой попутчик и сам же спросил у кассира, - а на Казань найдется, небесная?
- Будет известно после регистрации.
До последнего казанского рейса оставалось минут сорок. Значит скоро будет регистрация. Хоть бы этот рейс взял нас; а то придется заночевать без всякой надежды улететь и завтра.
Дорога сближает людей скоро. Через несколько минут я знал, что мой новый попутчик буровик с Медвежьего. Теперь только понял, что такое Пангоды для Западной Сибири.
Моего спутника звали Минисламом. Он поделился своей тревогой о работе. Летом, раз болота не позволяют перебазировку буровых установок, их всех разгоняют в отпуска, и сейчас начинается подготовка к предстоящему сезону - вовремя не подоспеешь, считай, состав бригады будет пересмотрен. В чужую нежелательно потому, сказал Минислам. что бригадир у них, каких поискать - редкой души человек - умеет ладить с людьми, специалист классный, а в тундре это, ой как важно. Поэтому обязательно надо поспеть к сентябрю, к концу которого в иные годы уже подмораживает. И закрутится северная карусель кочевой романтики буден: вахта, работа, перелеты, койка в общежитии, опять перелеты, перебазировки - и так до весны.
По обыкновению, в небе я уснул - не на что было глаз положить. В те дни всю Татарию накрыла сплошная облачность. Снизу черная, как вынырнули, она засеребрилась на солнце сплошной и беспросветной белой пеной так, что слепило глаза. Перед тем как уснуть успел заметить, что мой попутчик пересел на свободное в нашем ряду кресло, к тощей дамочке.
Каково же было мое удивление, когда, сойдя с трапа самолета, увидел их стоящими в обнимку. "Ветер действительно был холодный и пронизывающий, но не настолько, чтобы жаться ко встречному-поперечному, - подумал я, - вроде приличная дама..". Так они прошептались, пока не вышел последний с рейса пассажир. А когда повели к вокзалу, они так же, не разлучаясь, пошли бок о бок. Черт знает, то ли грызла меня зависть, но я уже начинал презирать моего ровесника. Чем успел пленить? Вроде и смотреть-то не на что - ничего особенного в нем не обнаружить: обычное обветренное лицо, какие встречаются через одного в нашем брате, ни ростом, ни плечами особо не выделяется, может, чуть поспортивнее фигурой, так это же не преимущество еще в глазах женщины.
Определенно, мое состояние Минислам прочел по физиономии и, улучив момент, кивнул, мол, не ускользай.
Так же, бедро к бедру, они прошли сквозь тесный вокзал, вышли на стоянку такси. Я следом, как привязанный - заподозрил, что могу быть покинут. Но Минислам усадил ее одну. Я услышал обрывки фраз прощающейся женщины:
- Се ля ви, но он видел мой обратный билет, будет ждать, небось уже дома. Позванивай.
- Что поделаешь, надо уважать ожидающих, - без всякого сожаления, как показалось, грубо проронил в ответ кавалер и, галантно поцелововав ей руку, захлопнул дверцу машины.
Она укатила, я легко вздохнул.
- Знакомая?
- Краля, - молвил он. Я так и не понял, что это означало, но расспрашивать было бы нескромно. - Теперь навестим "кадру"! - усмехнувшись чему-то про себя объявил Минислам. Закинул рюкзак за плечо и увлек меня за собой, в вокзал.
Его "кадру" мы не нашли. Оказалось, она дежурила вчера. А на Тюмень. рейс отменен с весны. Почему - не их дело, И вообще, летали туда по утрам. На свердловский тоже опоздали, следущий будет завтра после обеда...
- Ну, манна небесная! - начал злиться мой спутник. - Дьявольщина какая-то- Не уважает аэрофлот сибиряков, а?! - но тут же взял себя в руки. - Не вешать носа, зема! У нас еще железная магистраль в запасе, там-то будет "железно"?! - вновь забалагурил он.
В пик дорожного сезона кишмя кишит на вокзалах людскоймуравейник. Так было и на этот раз. Неудивительно, что билетов не оказалось и здесь. На проходящие составы влетать я тогда был еще не созревший. А Минислам не стал этого делать из-за моей растерянности в этой ситуации. Предложил поехать к своим. Они живут рядом на станции Васильево. "Переночуем, - предложил, - а утро вечера мудреней, верняком будет в нашу пользу..."
"Хорошо, нашлась ему причина заглянуть домой, - ругал я себя, - а мне это нужно ли? С другой стороны, он вроде парень бывалый, не станет зря торчать в вокзалах. Будем довольствоваться ожиданием благосклонности завтрашнего дня".
На электричке Минислам натыкался на знакомых. Работяги возвращались домой, Кто резался в карты, кое-кто уже шатался пьяный. И все курили до тошноты. Мой спутник влился в какую-то компанию и оказался в центре внимания. Пытал, где он, как, чем промышляет, расспрашивали про север, как оплачивают, не может ли кого вызвать.

Я прикидывал, Васильево - небольшая станция, каких тысячи. Оказалось, это целый город, гляди - вскоре вольется, в Казань.
Минислам повел меня через темный бор. Вековые сосны так высоки и близки друг к другу, что мы окунулись во мрак. Приглядевшись, понял, что лес-то рукотворный, деревья стояли, как солдаты в колоннах. Лесной дух, хвойный дурман располагали к размеренной беседе, но:
- Будь оно проклято все! - неожиданно выругался идущий спереди Минислам. Подумалось, он что-то оставил в электричке. Некоторое время спустя он рассказал о жене, с которой познакомился в здешнем профилактории, который и вывернул ему жизнь, наскоро поженились, а зажить не сумели, даже дочь не помогла. Вынул откуда-то из многочисленных карманов бумажник, извлек фотографии:
- Вот, глянь-ка, - подал, - как подписано: "На память блудному отцу - Вельзевулу!"* Надо же такой дурой быть женщине-матери...
Мы проходили по освещенной аллее, и я рассмотрел; с фото на меня глядела красивая молодка с девочкой на коленях, прямо мадонна с младенцем. Фотограф поймал момент грустного ожидания, надежды женщины м тоску невинных и чистых глаз девочки, будто протянет сейчас ручонки и позовет, бросится на шею папочке... "Да,- заключил я, - что-то больно серьезное заставляет скитаться человека вдали от семьи, которую не может не любить. Хоть и проклинает место и встречу с любимым человеком, но это, вероятно, лишь внешний признак самооправдания для успокоения. И, наверняка, нет слов выразить свои муки. И мотается без причины, чтобы где-то забыться в делах".
На крыльце одного из двухэтажных домов нас встретил мужчина в майке:
- Отпускник снова нагрянул! - расплылся он, крикнул в открытый подъезд и пошел навстречу Минисламу, обнял, поднял, чуть не целует.
Я очутился в гостях у совершенно чужих людей, чего со мной еще не случалось. Познакомились быстро. А через минуту беседовали, как добрые знакомые. В семье, по всей видимости, меж собой говорили по-русски. Этому я уже не удивлялся. В городской среде воспитанные, они иначе и не могли. Родной язык для таких уже давно неродной, он остается для общения со стариками-родителями и с деревенскими родственниками.
Хозяйка, как я понял, сестра Минислама, стала хлопотать на кухне, попутно расспрашивая его об отпуске. Он отвечал лениво. Увлекшись разговором, никто не заметил, как тенью вошла и чуть смущенно поздоровалась с нами маленькая пожилая женщина. Не дождавшись ответа от Минислама, повернулась ко мне и поприветствовала особо вежливо:
- Здравствуйте, гость добрый!
Я ответил.
- А, мать, здорова?! - как бы нехотя оторвавшись от телевизора, буркнул Минислам.
Такая непочтительность меня покоробила, по спине пробежал холодок, сразу почувствовал себя не в своей тарелке, неловко заерзал, не зная, что делать, С кем связала меня дорога? Что за тип попался на мою голову? Действительно, "Вельзевул". Чем больше с ним, тем больше вопросов. Не ответить на приветствие матери... Видал ли я такое?! Почему привел к сестре, когда рядом: живет мать? Что за странные отношения? В чужую душу разве влезешь? Минислам демонстративно уставился в телевизор, хоть и не до чужих страстей должно быть теперь.
- Ты заглянешь ко мне, чай вот-вот вскипит. Пирог только что, печеный... - обронила мать еще более робко, и вновь обратилась ко мне за помощью. - Зайдите, пожалуйста, погостите у меня тоже, а?..
Меня начинало трясти от моей беспомощности, невозможности вмещаться, чем-либо утешить, к горлу подкатил ком. Хорошо, никого не знаю, ничего в происходящем не понимаю. Но был бы Минислам поближе, чем простой попутчик, не знаю, что бы я
выкинул в эту минуту.
Мать недолго потопталась на месте и, не дождавшись вразумительного ответа или чьего-либо голоса, как появилась, так же бесшумно растворилась.
В квартире стало так тихо, будто вынесли покойника. Я заметил, что даже телевизор умолк на время. Там было ясно без слов. А здесь и слова были, и ничего не понять.
- Вес не можешь простить, бессердечный, - нарушила безмолвие сестра, упрекнула, - три месяца в отпуске, а ни разу не соизволил навестить.
- Сама виновна, - отрезал Минислам, дав понять, что эта тема для: него исчерпана и возвращаться не намерен.
В семье о матери больше не проронили ни слона, словно ее и не было.
После ужина, перед сном, Ислам, так звала его сестра, позвал меня прогуляться до какого-то завода. Я согласился охотно. Нужно было занять время. Про себя надеялся, может, на улице, наедине объяснит, растолкует об отношениях с родителями. Втайне заподозрил по-доброму, вдруг поведет, заглянет к матери...
Но не туда он, оказалось, планировал.

Вахтер вмиг признал его. Многословно сообщил о последних на заводе новостях. Вспомнил, что в столе валялась фотокарточка его бывшей дамы сердца, то ли выпавшая из пропуска, то ли для нового оставленная, уже не вспомнит, но пообещал, что пока прогуливаемся по родным для Ислама пенатам, найдет обязательно. И мы беспрепятственно пропели в один из цехов.
- Вот она, моя альма-матер, воспитатель и кормилица первая, - преобразился мой спутник. - Тут я начинал свою биографию, приняв эстафету от родителя... - показал, подводя меня к стеклодувам, сам громко поприветствовал работающих.
Здесь многие помнили его. Подходили, здоровались, обнимались и тут же возвращались на свои места. Не до долгих церемоний. Есть дела поважнее, чем гости.
Друг за другом в безмолвном конвейере, как заговоренные и заведенные в один ритм послушники, стеклодувы споро подбегали к слепяще-рыжим от внутреннего огня окнам большой печи, ловко играя длинной трубкой, подсасывая, извлекали брызгающую золотыми искрами тысячесвечевую лампочку-лаву, отбегали к своим площадкам, вращая, выдували горящую массу в формы я через мгновение, как чародеи-фокусники, извлекали оттуда стеклянные колбы,, графины, лампы, мензурки, стаканчики различных конфигураций, одни краше других, блистающие первозданной, девственной чистоты прозрачностью...
- Эх, была - не была! - не выдержал, зачарованно любовавшийся мастерами Минислам. - Тряхнуть что ли стариной?!
Взял со стеллажа свободный инструмент, закрутил, по-жонглерски подбросив вверх, ловко поймал, повертел на пальцах, подул и, подмигнув мне, озаренный и довольный. С улыбкой на губах шагнул к печи.
Я увидел, как он погрузился в другой мир, известный одному ему, который был мил его сердцу, где нашел упоение беспокойной, удовлетворение отдела, которое никто посторонний не сделает, как он. Его будто подменили на моих глазах. Сосредоточился как бы тут же повзрослел лет на десять. Быстро поймал ритм стеклодувов и, словно музыкант, когда-то разлученный с любимым инструментом, всецело ушел в музыку огня.
Ухала печь в горячем дыхании, плясали колодки в такт мелодии общего дела. Исполнители-солисты, один виртуозней другого, выходили на арену. И в меня, как в доброго зрителя, переливалась их общая мелодия любви к работе, в которой каждый из них был большим маэстро. И я поверил им.
Некоторое время, показалось, Ислам забыл не только обо мне, но и все личные дела, будто стала ничтожной для него вся предшествовавшая суета, которая скажется тут же, брось он свою трубку. Обмельчали заботы-тревоги, мечты-прожекты перед этой живой свечой в руках волшебника, кем он только что почувствовал себя. Любуясь им, я показался себе бесполезным инородным придатком, не умеющим ничего полезного, годного для людей в жизни. Мое восхищение постепенно перерождалось в зависть, которая немедля и сказалась.
Я отвернулся.
И тут обратил внимание, как девушки-контролеры, на время оторвавшись от своих дел, не без любопытства наблюдали за работой невесть откуда знавшего их ремесло новичка. В грохоте и шуме цеха я не заметил, как одна из девушек подошла ко мне сзади, вздрогнул от неожиданного ее голоса под ухом:
- Зря наш друг гоняется за туманами, - стала рассказывать. - Работу он знал. Видите, даже после долгой разлуки у него получаете? не хуже мастеров. Зарабатывал неплохо, если подумать с этого интереса, что на ваших северах такие деньги тоже не каждый имеет. Главное, непонятно, отчего уехал? В конфликте не состоял. Отец ему был надежной опорой. Сам занесен в книгу Почета обкома комсомола. Золотые руки! А как мы, девчонки, влюблялись в него - баловня судьбы: умен, красив и черт в деле, - вздохнула. - Блажь какая-то, иначе не объяснишь, с жиру бесится... Вразумите друга, не своим делом занимается там, А раз так, какая от него на севере польза? - опомнилась, - да кому я головомойку устроила? Сами небось из таких?! - выговорилась и подошла к Минисламу. Тронула за плечо и что-то прокричала на ухо.
Тут он обернулся, глянул на меня, на печь, манящую огненными искрами, на свой инструмент, вновь на меня и виновато опустил голову. Остыв, продул и положил трубку на место. Подошел, извинился и увел меня в другой цех.
Мне показалось, что именно в этот момент он больше чем когда-либо сожалел об оставленном своем ремесле, в котором как нигде чувствовал себя уверенно, человеком па своем месте.
Минислам будто осиротел.
Куда девалась его бравада. Говорил он через силу. И после родного цеха повел знакомить с заводом, как выразился, с индустрией стекла. Пояснял, при каких концентрациях шихты подущаются обычные стекла, лабораторные или редкий стеклярус, о чем я не мог и приблизительно подозревать, хоти и изучал все это когда-то по физике.
В верхних этажах оказались цеха, где из тех сосудов, кто выдували стеклодувы, производили целые композиции для медицинской, химической промышленности. Перед каждым работником, над его станком - газовая горелка с тонким и быстрым огнем.
Минислам мгновенно вычислил, кто чем занят. Подошел к одному молодому парню, хлопнул но плечу, что тот подскочил от неожиданности:
- Здорова, самоварщик! Вижу, работаешь?!
Тот захлопал глазами, еле нашелся:
- Привет, сатана, откуда свалился, напугал!
- Слушай, - уже повернул тему Минислам - вот человек... с комитета... Сваргань для гостя что-нибудь эдакое из наших фирменных...
- Ты же в курсе, эти дела теперь пресекаются, я себе-то рискуй. Да и планы...
- Ничего-ничего, он, - подмигнул многозначительно. - Сам корректирует все ваши планы, если надо - защитит когда - хитро прошептал, - постарайся понравиться...
Я замер столбом, не зная, то ли рассмеяться, то ли поддержать тон Минислама. Парень похлопал глазами, согласился:
- Хорошо, вы пока погуляйте с полчасика, я что-нибудь придумаю...
- А! Пока ты думаешь... Полчаса слишком дорогая цена для такого гостя. Позволь-ка я сам, авось руки вспомнят.
Молодец будто забыл о своем плане, побежал в буфет, чему-то оправдываясь передо мной.
Минислам поднял длинную узкую колбу, выдохнул внутрь, выждал пока растворится пар, проверил несколько разных трубок, негодные, как у понял, убрал в сторону. Затем от длинной колбы расплавил и отделил небольшой цилиндр, лишнюю часть отложил, пока обрезь была горяча, ощипнул клещиком конец, потянул и, завертев, округлил, загладил, огрызок расплавил снопа, аккуратно сшил. Подобные махинации проделал с тонкими трубками. А потом стал их сращивать. И все это одним лишь огнем. То убавит напор газа, то усилит. Я недолго понаблюдал. Устав от слепящего огня, отвернулся. А когда, отойдя, повернул голову, взору предстала невидаль: внутри небольшого графина, н размер с двухсотной лампочки, сидел какой-то черт - не черт, бес - не бес, а бог знает что за сатана о двух ногах, опершись на подогнутый длинный хвост. На голове невесть какая корона. Как бы вытянутые усики крючковатые. Лупоглазый. А ланки будто настыли, как у пианиста в финальном аккорде. И все это не просто стекло прозрачное, а как бы серебристое или бронзовое местами, изваяние из смеси металлов и стекла.
Покрутил, перевернул я этот графинчик, а тип, сидящий внутри, даже и не подумал шелохнуться в своем убежище.
Вот такая диковина.
Минислам, молча взиравший на свою работу в моих руках, довольный произведенным эффектом, прокомментировал:
- Новому гостю поручают налить вина из этого графина, марочного, только из темноцветных. Поставит его на стол и издрогнет: откуда вынырнул черт... Немного позабавит гостей. Это мой предводитель Вельзевул. В детстве такую кличку носил. Любил разыгрывать суеверных старух, переодевшись в черта. А кто-то и окрестил. Ведь прижилась, приклеилась, так что до сих пор обзывают. Видимо неспроста, народ метко даст прозвища, иной раз сам не объясню мотивов своих поступков, не вытравлю до сих пор из себя дьявола. Вот такие дела...
Домой возвратились поздно...
Долгую антимонию развел вахтер. Ворошил отношения с отцом, всеведуще распинался об амурных делах Минислама. Рыдал в голос, перебирая фотографии, наконец извлек одну маленькую, сунул под нос моему попутчику, сообщил с ухмылкой;
- Вот... Частенько спрашивала, тебя все нет и нет. И укатила на Север, говорят, за тобой. Не укатила, значит?
На это Ислам лишь хмыкнула.
- Туда все едут искать чего-нибудь, а находят совсем иное... Сестра сообщила, что мать прибегала несколько раз, надеясь застать...
Будильник растревожил всю квартиру. Мм уже одевались, когда робко постучали в дверь. Это была мать Ислама. Беспокоилась, что можем проспать раннюю электричку, а там и первые поезда.
Минислам даже ухом не повел.
Поблагодарив его сестру за приют, мы покинули эту семью...
Как ни спешили, оказалось, тщетно. Пик железнодорожного сообщения приходится на начало и конец лета. Едут студенты, учащиеся, учителя. Возвращаются с летних отпусков сибиряки, северяне.
Мы сошли с электрички за четыре часа до первого проходящего через Тюмень поезда, а билеты па него закончились через полчаса нашего топтания в очереди, И решились взять тот поезд "па абордаж", Минислам вспомнил, былые свои подвиги: подбегал к отходу поезда, как опоздавший, запрыгивал на подножку - пока притирается с вожатой, поезд уже набрал скорость...
Так и поступили, терять нечего, тяжелыми баулами не связаны. Скорый поезд Москва-Новосибирск стоял здесь двадцать минут. Прибыл точно по расписанию. Мы не стали спешить, как все с билетами, чтоб не примелькаться, И" как только успокоилось движение у тамбуров а проводницы сгрудились посплетничать, безмятежно зашли в один из вагонов. А там прошлись вдоль состава, пока не наткнулись на полупустой купированный. Положась на авось, решили обосноваться. Прошмыгнули в открытую дверь посреди вагона, тало прикрыли, уселись взывать к фортуне.
По вокзальной трансляции объявили о движениях па путях. Молодой, задорный девичий голос прошелся но коридору, напоминая об отправке нашего поезда, поторапливая провожающих. Вот видение за окном стало уходить назад, убыстряясь замелькали лица, столбы, здания, деревья. Мы приготовились к отпору, настраиваясь на убедительный спор во что бы то ни стало.
Что ни ожидай, а дорога выкидывает сюрпризы самые невероятные. Того, что случилось позже, не смогла нарисовать никакая наша фантазия.
Спокойно отворяется дверь в наше купе, обыденно, по-деловому уверенно заходит девушка-брюнетка с цыгански-жгучими глазами и, по привычке оглаживая сморщившуюся у локтя куртку стройотрядовца, справляется с еле заметным украинским акцентом:
- Так, на каких местах расположились у меня молодые люди? - перебирает карманы тряпичной бортовой сумы.
Мы непроизвольно переглянулись, Минислам успел даже подмигнуть, дескать, что-то наклевывается, лишь бы не спартачить глупость, а сам хладнокровно:
- На верхних, красивая, вдруг попадутся пожилые люди, чтобы не канителиться после, - и тоже вроде что-то ищет в карманах у себя, - только вот не вспомни, у меня наши билеты или у тебя, Марат?
Я даже зазаикался. Но выручила девушка:
- Куда задевала все билеты? Ну ладно, минут через десять подходите за бельем, разберемся.
- Да вы только не расстраивайтесь, хозяйка найдем, даже если совсем пропадут, мы что, на последние рубли едем, да, Марат? Северяне не подведут, красивая, будь уверена!..
Она озорно стрельнула по нему глазами, но ничего не ответила и вышла.
Мы приободрились.
Получили белье. Билеты не нашлись. Попили первый дорожный чай. Ведем себя интеллигентно, хоть билеты пропали безновратно. Так же благопристойно подъехали к проводнице-студентке с идеей, чтобы она сбегала к. старшему по поезду и выписала на нас новые билеты, а деньги готовы заплатить даже с пени, лишь бы у нее не было неприятностей по службе из-за нас. Если даже пропавшие потом найдутся, жалеть не будем. Чего не сделаешь ради общения с красивой студенткой. "Если надо, - шепнул он по секрету, - чтобы сунула начальнику на чай". Она в самом деле приободрилась, взяла, сколько мы дали. А когда вернулась, по-свойски поделилась секретом, что оформили проезд с предстоящей станции, правда, для порядка, накричали, что прозевала зайцев наверняка, но сдачу не вернули. И пригрозила невидимому чинуше, что теперь она раскусила подлеца, впредь не посмеет придираться за мелочи.
Эти общие тревоги незаметно сблизили нас, А Ислам осмелел настолько, что стал искать причины, чтобы поболтать с ней наедине. И это решилось само собой. Я порылся в дипломате и не нашел в нем карт, обычно возимых в дорогу. Минислам вспомнил, что у проводников должны быть обязательно атрибуты досуга: журналы и шахматы. И побежал к служебному купе.
Поиграли вдвоем. Оказалось, ему со мной делать нечего, обыгрывал в два счета. Посражался с соседями. Но равных ему не нашлось и там. Что в шашки, что в поддавки в шахматы. Я неуверенно подсказал, чтобы вызвал на дуэль стройотрядовцев, то есть нашу проводницу, что им тоже не заказана компания. Он
хлопнул себя по лбу - вот повод! Но пошла хлопоты о трапезе. Понтону, чтобы запастись наперед, Ислам выбегал на остановках к станционным старушкам закупать кое-чего из спицей, год, даже напал на горячую картошку. Теперь бы запить чем, размечтались от такого изобилия... Затем всхрапнули. Сказался ранний подъем.
А вечер манит на подвиги, молодо-зелено, словом, Минислам окликнул проходившую мимо проводницу. А когда она зашла, предложил пари па три партии:
- Если хоть одну проиграю, убираю весь вагон! - заявил он без обиняков, еще не зная, умеет ли играть напарница.
Девушка же, на удивление, даже ухом не новела, наоборот, поддержав его тон, пригрозила пальчиком:
- А если все три проиграете?
- Тогда я до конечного пункта - раб этого вагона.
- Зачем такие жертвы? Ну, а в случае выигрыша - каково ваше условие?
- Если выиграю я, ты меня три раза поцелуешь, всего лишь.
- Ну, хорошо, - недолго решалась девушка. - Только у меня тоже будет условие. Мы ведь не обговорили об ничейном результате. Если я сведу все партии вничью - вы больше не разговариваете, согласны?!
- 0'кей! Со всеми?
- Со мной и с вашим попутчиком.
- Договорились. Итак, готовься к поцелуям!
- Не кажите гоп!
Она напомнила, что так как им нельзя засиживаться в чужих купе, чтобы матч устроили в служебном, у нее. Так и постановили.
Я не решился идти в рефери. Я болел за нее.
Через час-полтора Минислам вернулся тих и нем. Спрашиваю, как? Молчит. Пытаю, выиграл? Нем, как рыба. Или проиграл, поэтому угрюм, что придется ехать до Новосибирска? Он как в рот воды набрал. И тут осенило: они же условились и про ничейные партии... Я расхохотался на весь вагон. Надо же, жонглировала им, как хотела! Ай да молодчина - девка!
На шум прибежала она.
- Что, - спрашивает, - не выдержали?
- Не-ет, какое там, - трясусь от смеха, - уговор блюдет! Джигит ведь!
- Молодцом, так держать! - ушла веселая...

***

Отворилась дверь, заглянула наша черноокая хозяйка и, как бы извиняясь молвила:
- Вы очень шикарно расположились: четырехместное купе на двоих. Как сами ругались, на вокзалах негде яблоку упасть, а поезда идут полупустые...
- Вы что-то предлагаете? - спросил я. Минисламу нельзя, зарок.
- Прошу понять меня правильно, не по корысти какой подсаживаю, в общем, отнеситесь непредвзято, думаю, вы меня не осудите...
- Подавайте. Уж мы посмотрим: съесть вас за корысть или помиловать за доброту и участие, - разговорился я, внутренне ликуя, что попутчик не прервёт, хотя я ревнует сейчас наверняка.
Она понимающе стрельнула глазами по умолкшему гроссмейстеру и удалилась, прикрыв дверь.
Через минуту-две к нам робко постучали. Также несмело раздвинули дверь. И в проеме возникла фигура человека в синей спецовке. Мы с Минисламом невольно переглянулись. Все можно было ожидать после ее предупреждения, но только не жильца из мест, как выражаются, не столь отдаленных... Я проглотил язык. Мой спутник тоже растерялся. Автоматическая реакция его была независимо от здравого смысла та, что он, как я а, молча показал рукой на полку.
Человек неопределенного возраста тихо извинился, прошел на указанное место у окна и стал снимать с себя форменную фуфайку. А когда повернулся к нам, предстал человек, о котором можно было гадать многозначительно: интеллигент. В такой же,
как у Ислама куртке, при галстуке на однотонной сорочке, лысоватый слегка. Человек откашлялся, пытливо смерил нас взглядом, протянул руку:
- Может, познакомимся, молодые люди? Илья Игнатьич Воронин.
Мы завороженно протянули свои, представились. Его не удивили наши нерусские имена. То ли он не вслушался, то ли настолько воспитан, что не придал значения, не стал расспрашивать, как обычно бывает, по моим наблюдениям. Начал о другом:
- Признайтесь, мой вид вас сконфузил определенно?
- Как вам сказать, - промямлил я, но выручил нарушивший обет Минислам:
- Значит, тоже зайцем? Надеюсь, найдем, как коротать время?
- Желательно, ведь путников не выбирают, - задумчиво, также прощупывая нас взглядом, ответил новый попутчик, - Я так давно не имел ничего общего с окружающими меня людьми, что буду рад, если не причиню хлопот...
Да, тягостно затевать непринужденный разговор, когда в компании, хоть и временной, появляется неординарная личность. В Америке, может быть, не придали бы значения такому обществу, да при нашем воспитании, где всегда было предосудительное мнение о своих бывших заключенных, возникает некое неприятие к таким. Всегда считаешь себя где-то на ранг выше, его же, соответственно, падшим настолько, что ожидаешь: вот возьмет к задушит, в лучшем случае обкрадет...
Чувствуя натянутость беседы, наш спутник на время умолк, а говорить ему, по всей видимости, хотелось, хотя бы для того, чтобы снять напряженность. Он задумался, как бы прикидывая, с того будет легче начать. Опять нашелся вовремя Минислам:
- А вы не долго думая, - поняв его замешательство, помог, - начните с самого бального, что накипело...
Воронин благодарственно кивнул. Он явно был расположен к беседе, по всему видать давно не имел удовольствия в равном общении.
- Убег я... - начал он. - Если хотите, это стало как бы моим повседневным состоянием, долго вынашивал а мыслях, мечтах, а недавно осуществил. Люди относятся к беглецам с осуждением, но мне повезло, девушка вот пожалела. Никто не желает вникнуть, понять ведь такие, как я давно живут именно этой мечтой и тут... а погоне к себе. Чудно говорю, наверное... А вчера отказался от добродетели, от этих казенных бездушных лекарей. Эти деятели хотят, видите ли, поднять нас на ноги, наставить на путь истинный. Не верьте в их милосердие! Туда добровольцев нет, значит нет там и человеколюбия. Все, что делается по долгу службы теряет сердечность. Никто никогда ни на какую дорогу не выведет насильно никого! Ни на кривую, ни па прямую. Свою судьбу человек рисует сам. Если одумается, сам же и выйдет на нужную...
"Ну, - сижу и думаю я, - всякие бывали встречи, а с философствующим зэком впервые. И чем больше преподнесет словесного дыму, тем вострее держи ухо". И пробрала меня жуть от этого открытия.
А попутчик испытующе оглядел каждого из нас, будто примиряя собеседников к себе, прогладил редкие на лбу волосы, продолжил:
- Что-то я витиевато начал. Простите великодушно. Желаете выслушать исповедь?
- Валяйте, вы уже начали, - что еще можно было сказать на это при моей подозрительности.
- Знаете, мошенников везде хватает. Теперь я буду предметней. Под вывеской благонравного заведения скрывалось вопиюще беззаконие. Мы же "там" никуда не пожалуемся... А финал поел подобных процедур - горбатого могила исправит. Скольких так сгубили, вы бы знали... Рассказываю, а самого сверлит: не поверят... Ну ладно, вы молоды, простится. Вы поняли, что мне надо на самом деле выговориться, вот и терпите, раз вызвались слушать, хе-хе. Вот покину вас, вы и забудете, поэтому будет легче отвести душу.
- Давай, батя, что там, - подбодрил его Минислам.
На его "батя" Илья Игнатьич так тепло глянул, увлажнились глаза.
- Вот что извлек я, молодые люди, из этой жизни для себя: люди более внимательны к чужому. А к ближнему, которого винишь во всех грехах, привыкаем, как к вешалке в кавычках. Злая штука привычка. И мы превратились для них в безропотных роботов: уважают нашу послушность, терпеливость. А их цель оправдывает все: и наши страдания, и их бездушее. Что каждый человек иная личность, здесь давно не помнят и погрязли во вседозволенности. Потому-то и сор из той избы не выносится. Некому. Лекарственные препараты перепродают гражданским больным вдесятеро дороже, в лучшем случае пропьют сами, обменяв на бутылку. Нет, для виду подают. Кое-кому из тех, кто их сумел раскусить. Кто будто решил вылечиться, лишь бы выжить до сроку. А кто брыкается, из того можно выкроить кого хочешь, только не личность. Я как очнулся, огляделся, как вгляделся на этот остров докторов Моро, - решил тут же и окончательно: не лучшие люди меня запихнули сюда, еще худшие здесь покалечат... Задумал и совершил противоправное действие, как говорится в законах, то есть осуществил побег! И вот теперь я как перст перед вами. Не страшен попутчик? Завтра, наверное, буду в витринах светиться: "Объявлен розыск..." Я в вашем распоряжении. Поступайте, как велит совесть.
- Да-а... - только и смог выдавить Минислам.
Не знаю почему, но во мне родилось сочувствие, появилось желание утешить Игнатьича, но не подчинялся язык, будто к горлу присох.
- Я так и ожидал, - нарушил паузу сам рассказчик. - Вы хорошо воспитаны достойными родителями, осуждаете в духе времени...
- Погодите, Илья Игнатьич, - пришел в себя Ислам. - Ну хорошо. Там, откуда вы бежали, увидели беспорядки, как вы выразились, беззаконие. Но ведь туда вас не за руку привели.
- Ха-ха-ха! - расхохотался наш сердитый собеседник. - Правильно, черт меня побери, не младенец и не тронутый. Каждый расплачивается за свое, конечно. И меня туда никто не толкнул. Но, поверьте мне, трамплин, выражаясь газетно, все же предоставляет обстоятельство. Кувыркайся, как хочешь, а приземлишься как - никого не касается. Упадешь - пеняй на себя, ну а праведники всегда рядом. Но есть ты со своей судьбой, а есть и рок, назначенный тебе. И над каждым свой. Уж в этом меня никто не разуверит. Если все рассказывать... у, как непросто будет выслушать. Хватит ли у честной компании терпения?
- А вы короче, может, и дослушаем, - вставил я.
Игнатьича уже не надо было подталкивать, ободрять, он уже настроен на разговор.

- Знаете ли, молодые люди, перед вами человек дремучей категории. До меня, как до утки, доходит долго, да и потом не вдруг бывает заметно. Но уж если решусь! Ремесло у меня такое, требует основательности, размеренности, обдуманности во всем. Промышляю я охотой. Давно, с детства. Привык к природной благообразности. А что там творится меж людьми и вокруг дошло, когда коснулось самого. Словом, тружусь исправно, дело знаю и люблю. Другой жизни не представляю. Да и •е гадал никогда. Привык к уединению, там чувствовал себя на месте, и лучше, чем среди людей. По дремучести своей женился, на кой указали старики-родители, особо не приглядываясь, как бы в угоду им. Но женка оказалась добрая баба. Однако не вдруг разумел, что в ней сидит женщина. Обязательно, чтоб суженый был при ней, как бы он ни любил работу. К этим притязаниям примешалось подозрние о моем бесплодии: долго не было у нас детей. А когда появился долгожданный первенец, тем более мне, дурню, надо бы быть ближе к семье, а я испугался. Неожиданное достояние, знаете, тоже выбивает из колеи. А во всяком деле, известно, свои беды. Появились некстати браконьеры, приходилось дневать и ночевать на заимке. Закрутилось дельце, пошла, завязалась и другая метель. Помощника, сколь не просил, не находили. А начальство оказалось рука к руке завязаны. А я дурак бьюсь как рыба об лед. Один в таком деле не воин, разумеется. А без свидетеля в лесу правды не вынесешь. И тут дошли слухи, что у моих остановились уборочники и что не все там бобыли. Что к бабе вера - понятие абстрактное... Мне бы идиоту задуматься о семье и чести, черт с ней с работой, трава не расти. Нет же, дальше в тайгу, борец, тоже мне. А там вдруг объявился начальствующий кореш по армейской службе. Показал что-то вроде лицензий, оказавшихся липовыми. Это я много позже выяснил. Ну и давай помогать ему... По-киношному, к нему другие из "шишек." же прибились. Пошла гульба на всю глухомань, распустил поводья, пью и тону в потворстве им. С похмелья скачу домой, восстанавливать право хозяина. Жена тоже не будь дура, ищет сочувствия у соседей, в сельсовете. Оказалось, после ничто не забывается, даже наоборот приплетается и наносное. Однажды на пьяную лавочку измордовал вал ее до синяков. На другой такой случай был оштрафован. Пора бы и одуматься, но я пуще озлобляюсь, А когда закрутились жернова правосудия - все привело к одному резюме: закоренелый преступник, маньяк, пьяница-дебошир. Пора изолировать, пока не убил никого, есть повод отправить в ЛТП... Так, в последний раз с пьяного угара лечу домой, чтоб подвести к разводу, не семейственный я, мол, бирюк лесной. Надо же нарваться на волчью тройку. И все им фартит. Лошадь устала, сам хмельной, руки озябшие, ружье в чехле и не заряжено, не успеваю... Настигли вмиг. На шапку, меховушки, полушубок - морды не поклонят, А, думаю, гадина, хозяина загрызут, ты будешь лежать, пнул своего единственного напарника-пса в бок. полетел с визгом. Ворвался в деревню - лошадь на последнем издыхании... Все к тому, остаюсь гол как сокол. Ружье выпало. Со злости как наскочу на новых жильцов из лесорубов, будто они во всем моем падении виновны, жене по физии и за косы на улицу. Добился, чего искал: связали, отвезли в райцентр.
Рассказ-исповедь Воронина промелькнул, как ласточкин полет. Иссушенный исповедью, он смолк.
Минислам не скоро вышел из оцепенения, тихо, будто боясь разбить раненое сердце собеседника, спросил:
- А как же с побегом, батя?
-Бдительно слушали. Надо полагать, наше поколение воспитало вас... Вы к тому, что я в бегах, и так всю жизнь? Да, сейчас я покинул ЛТП. До того покинул семью. Суть не в том. Куда прибиться, вот задача. Деру дать - раз плюнуть. Но как приземлишься, вот откуда надо плясать, Побеги мои противоправны, безнравственны, а последний и вовсе противозаконный. Значит, туда и прийти надобно, к властям с повинной...
- Так снова в ярмо? Для чего было затевать? Другая статья добавится, - вырвалось у меня.
- Вот здесь-то вся моя дремучесть, молодые люди. Все надеюсь, что наконец-то выслушают, поймут. Неужели всякое отступление есть предмет осуждения?
- Предположим, вы докажете, что лечить вас нет нужды. А как быть с теми пунктами, что приклеились попутно?
- Вот на это и вся надежда. Я это долго обдумывал. Если бы признавал за собой грехи, не решился б на побег.
- Резонно, - как бы подытожил Ислам, - пожалуй, и я бы и я так поступил... Желаю вам удачи!
- Благодарю, молодые люди' Вы лишний раз убедили меня в праведности моего шага. Не зря открылся...

На некоторое время в купе воцарилась тишина.
Лично я задумался над словами Игнатьича. Мы действительно умеем сочувствовать случайным, А к близким привыкаем до того, что не замечаем, когда им больно. Несправедливо. Взять Минислама. Бежит от человека, ближе которого не бывает, - оставил мать, ценою здоровья подарившую ему жизнь. После долгих скитаний вернулся не к ней. При встрече, хоть кривя душой, что бы там промеж ними не произошло ранее, мог бы не выдавать свою неприязнь, он даже на ее приветствие не снизойдет ответить. А тут малосимпатичная, сомнительная личность его раздобрила. Как объяснить это? Что за субъект мой попутчик? До сих нор не имею понятия о нем. Где он провел отпуск? У отца ли, разведенного с матерью, у жены ли, разведенной неизвестно почему? Ведь даже враждующие, бывает, примиряются. Почему эти сын и мать не могут?..
Я так глубоко уединился в свои раздумья, что не заметил, как возобновилась меж ними беседа.
Минислам рассказывал, что всю жизнь мечтал о жизни робинзоновской. Но куда бы ни тыкался, везде люди. Вот уехал на Север. Вроде работает далеко от комфорта, в тундре, вдали от суетных городов. Но и там тесно. Те же производственные проблемы, конфликты, стрессы. Завидует одному приятелю живет в лесу, ружье у него, сеть, "Бурана, а трудов-то всего - раз в сутки проехаться вдоль газопровода. Не жизнь, а малина. Или на радиолинейных станциях дежурные - все удобства на двоих в шикарной хате, тишина...
Слушал, слушал его Игнатьич и перебил тем, что от добра добра не ищут, что интеллигентно закидывает удочки, не предложит ли поехать с ним:
- Нет, мил человек, - сказал еще - Это должен решить каждый сам. Вы ищете не работу, а романтику. Разумеется, адреса не жалко. Повторяю, взвесьте все, подумайте, ваше ли это дели, примерьтесь. Ибо человек без любимого дела, все равно что ружье без патронов, никуда не годен...
Минислам промолчал.
Наша любимица принесла чай. Я спросил ее, для смены темы, не расскажет ля девушка, каково студентам в проводниках?
- Да, - проронила, обслуживая, - всякое дело увлекает, пока познаешь. По мне, и дня бы не работала, побывала в их шкуре неблагодарной, стало жаль этих людей. Дело нужное, а заботы о пассажире, да и самих никак, считай, никакой. Появилась мечта сравнить работу проводников других стран. Наверняка и эта сфера там на высоте, как всякий другой сервис...
- В самом деле, - согласился я с мудрой девушкой.
Минислам же спросил:
- А трудотрядовцы что, без помощников работают?
- Почему же, вот чай раздам, приберусь и сдам дежурство ночной смене.
- И тогда можно будет отвлечь?
- Какой же вы прямолинейный и настырный. Ваде ретро, сатанас!..
- Что-что? - переспросил Минислам.
Воронин расхохотался, перевел:
- "Не искушайте, сатана!" - говорит по-латыни, - Молодчина, умница! Как я вас отблагодарю за проезд?..
Минислам развел руками, кивнул мне, дескать, что я говорил, даже тут обзывают в точку. Но решил-таки прояснить:
- Так как насчет развлечения?
- Смотря что предложите...
- Предложение самое что ни на есть банальное - ресторан.
- А в шахматы уже трусите?
- Ну... чемпиону университета, думаю, мало интереса с неперспективным любителем.
- Обиделись. Ладно, не берите в голову, - озорно рассмеялась, обожгла черными жемчугами глаз. - Ничто человеческое студентам не чуждо. Можно и в ресторан.
Она ушла по делам. Мой товарищ оживился. С удовольствием выхлебал чай, затем запрыгнул па свое место.
Я взял один из журналов, оставленных предыдущими жильцом каюты, полистал, не задерживая взгляда ни на чем, отложил и вышел а коридор, продышаться перед сном.
...Разбудил Минислам. Побритый, надушенный, свежий. И довольный, глаза сияют счастьем. Таким я его еще не видел. Словно изменили человека. Хоть и не летает, чувствуется, окрылен.
Неторопливо надвигалась пригородная зона Тюмени. Узнав очертания приближающегося города, побежал умываться. Не особо торопясь завершил свой моцион. Собрал белье, сдал. Тут в пору заскрипели тормоза. Минислам будто растворился. Мы с Ворониным стали собираться. Народ, что ехал до Тюмени, повалил к выходу. Кричали встречающие, где-то смеялись, ругались - обычная вокзальная возня. Хорошо, оказалось стоим на первом пути. Стали пробираться к выходу. Раздался свежий, чистый, по-дикторски правильный бархатный голос:
- Погодите меня на перроне, ребята! Я сейчас, мигом, - кричал Минислам.
Игорь Игнатьич вышел весь потерянный, неуверенный, озирался по сторонам. Состояние, понятное дело, нешуточное. Если бы не просьба нашего попутчика, он бы с удовольствием растворился в толпе. Но интеллигентность проявилась и здесь. Он отвернул лицо от людей. Они ему сейчас некстати. Как раз выскочил Минислам. Довольный, как чемпион.
- Вот что, старики! Не знаю, что и сказать вам на прощание. Но одно несомненно: вы оба очень симпатичны мне, настолько, что жаль расставаться. Вам, отец, я обязательно напишу. Если будет трудно с реабилитацией, адаптацией, черкните, авось смогу помочь с вызовом. А теперь давайте прощаться!
С Игнатьичем они обнялись.
Я подал руку. Минислам не смутился, какие мелочи, проронил, чтоб услышал один я:
- Чувствую вашу антипа. Да, много грехов. Но все равно не поминайте лихом, храните моего Вельзевула И знайте, живет на свете бес - двойник его, но имени Ислам... Пожелайте ни пуха, чтобы он тоже когда-то напоролся на своего мастера, который вылепит из него личность... Прощайте, ребята! У меня еще неделя в запасе, надумал проветриться до конечного пункта "Н".
- Как?! - почти одновременно удивились мы, ошарашенные таким известием.
- Вот так! Попал в плен...
- А что она? - спросил я.
- Спит...
- И не знает?
- Знает, что я на все способен... Прощайте, старики, поезд трогается. Всего вам!..
Он лихо запрыгнул на подножку, в последний раз прощально взмахнул рукой и растворился, исчез чтобы никогда не встретиться со случайным дорожным попутчиками.
А я, не выходя из оцепенения, автоматически повторял:
- Прощай, Вельзевул, прощай...
Больше я его не видел. И вряд ли когда-либо увижу. Возможно, и не вспоминал бы. Но каждый раз, когда накрываем на стол, напоминает о нем его предводитель Вельзевул, неожиданно выныривающий из опустошенного графина. Стеклянные глаза ничего не расскажут о мастере, сотворившем его: где он, что делает сейчас, куда приткнулся в чем нашел себя, обрел ли покой мятежной душе, нашел ли свою судьбу и своего мастера, который сделал бы из него личность, как надеялся сам. Как изменились отношения в семье? Простил ли мать свою?.. Сколько в жизни встреч, но никто, как Минислам, не возвращался в память мою так часто.

Прошли годы. Волею судьбы теперь я сам живу на севере. Уже есть кое-какие наблюдения о северянах. И многие, наверное согласятся со мной, если скажу, что здесь в основном приживаются люди, сорвавшиеся с места: кто едет "за", а кто-то "от", в надежде поправить судьбу, найти свое место рядом с героическими людьми. И во многом эти люди загадочны, как мой попутчик Минислам. И тем интересны. Они очень любят такую жизнь, романтичную в глазах "землян" с Больший земли, дорожат каждым мгновением и умеют мечтать о будущем светло: вот когда вернусь, все будет по-другому...